По приказу партии

Андрей Витязев

Одесса, впрочем, как и любая другая вселенная, с некой условной высоты видится как множество ячеек. Такие вот соты. А в каждой ячейке кто-то или что-то есть. И этот кто-то или что-то с неизбежностью, как и любая другая вселенная, состоит из ячеек и, что бы там не говорили, является абсолютной копией своей внешней вселенной.

А поскольку Одесса встретила это дождливое октябрьское утро сыро и сонно, то таким же был и каждый ее дворик, дом, квартира. И, конечно же, Соломону Борисовичу ничего не оставалось, кроме как последовать всеобщему примеру.

В его глазах читалась непримиримая борьба: 43-часовое бодрствование удерживалось желанием все-таки получить ответ и необходимостью слушать любимого Нагваля.

В серой комнате друг напротив друга сидели Аарон Моисеевич Зельберман и Соломон Борисович Шольм. По стеклам убаюкивающе барабанил дождь, делая желание плюнуть на все и заснуть не сходя с места нестерпимым. Посередине комнаты стояла табуретка. Сидящее на ней огромное тело Соломона Шольма испытывало нечеловеческие муки: спина гудела, голова то и дело падала с боку на бок, мышцы полностью расслабились и висели на скелете как паруса в штиль.

Напротив него сидел Аарон Моисеевич. Он же был свеж, бодр и очень сильно вещал что-то ученику. Огромные потоки силы в его речи, казалось, было единственным, что удерживало всю Одессу в целом и Соломона Борисовича в частности от глубокого сна. Соломон почувствовал, что если он после 3-х часового молчания не скажет, то непременно уснет.

-- Но, Аарон Моисеевич, - он с трудом разорвал слипшиеся губы. - Я никак не возьму в толк: к чему нужны все эти сложности со стиранием истории, перепросмотром и прочей безупречностью?

Аарон Моисеевич понял, что три предыдущих часа метафизических частушек ушли в трубу.

-- Да потому, что если через 60-ватную лампочку пропустить такое напряжение, чтобы она светилась как 100-ватная, то гореть ей придется недолго, -- он встретил недопонимающий взгляд ученика и добавил - А еще потому, что если вы говном сунетесь в потоки силы, то от вас в миг останется имя, фамилия, отчество, одесская прописка и неразборчивый некролог.

-- А-а, -- недоверчиво протянул Соломон Борисович.

Он быстро перебрал в голове все одиннадцать томов плюс тенсегрити, но ничего, что хоть даже намеком указывало на истинность утверждения Нагваля не вспомнилось.

Прочитав его настроение, Нагваль Зельберман хмыкнул носом и одним молниеносным прыжком вылетел из кресла и, преодолев метров восемь, оказался у двери. Движение было настолько безинерционным, что Соломону Борисовичу показалось, что весь вес его "сансея" -- его тапочки. Шольм было, изумился, подобно ребенку, впервые увидевшему слона. Но вдруг Нагваль резко согнулся подковой и схватился за правый бок.

-- Ой! - завопил он. - Радикулит хренов! Стар я стал для таких прыжков.

Соломон сразу же нашел у Кастанеды строчки про старость и сделал соответствующие заметки в инвентарном списке "Аарон Моисеевич". Между тем Зельберман кряхтя опустился в кресло.

-- Соломоша, будь добр, подай мне плед. Он на шкафу. Да-да, вон тот, красный. И ручку с блокнотом со стола.

Получив желанный кусок шерстяной тряпки он начал неуклюже барахтаться в кресле, устраиваясь поудобнее. Более ничтожно-жалкой картины представить себе нельзя было. Аарон Моисеевич из 75-летнего цветущего Нагваля за несколько секунд превратился в дряхлого беспомощного 65-летнего старика. Глаза померкли, лицо посерело (как раз в тон обоям), от внутреннего огня не осталось и искорки. Эта стремительная метаморфоза вызвала в Соломоне самое глубокое чувство отвращения.

-- Соломоша (в одном этом слове было столько же заискивания, сколько и в 3-х томной оде падишаху), -- Аарон Моисеевич протянул ему помятую бумажку. - Я вот тут списочек нацарапал - сходи, пожалуйста, за покупками. Там хлебушек, молоко и мазь от радикулита. И не забудь зонтик взять - дождь на улице.

Соломон Борисович раскрыл зонт и шагнул на мокрый асфальт. Вспомнив своего учителя, закутанного в плед, он поморщился и сплюнул. Затем он извлек из кармана список и начал его изучать. Вместо трех пунктов там оказалось семь: добавились еще лимон, печенье, плитка шоколада и чай.

Аптека располагалась неподалеку и Соломон Борисович, аккуратно сложив список вчетверо, повернул в сторону набережной.

Улица, по которой он шел была серой и безлюдной, но все же в ней был какой-то неуловимый умыто-причесанный уют. Соломон Борисович остановился. В животе странно защекотало. Вдруг все залило каким-то радужным светом и у него появилось ощущение, как если бы вся эта улочка с ее домишками, лавочками и нелепыми балконами стала частью его тела. Он раскрыл рот от изумления, но волна новых сильнейших тактильных ощущений накрыла его с головой и вынесла на берег обычного состояния.

-- Неисповедимы траектории точки сборки, -- подумал Соломон Борисович.

В аптеке было людно и сыро. Казалось, что все пространство было наполнено мокрыми зонтиками. Соломон Борисович подошел к длинной очереди.

-- Вы последняя в третий отдел? - спросил он у спины в зеленом пальто.

-- Нет. Теперь уже вы, -- дружелюбно оскалилась спина и повернулась на 180 градусов. - Здравствуйте, Соломон Борисович!

Шольм вздрогнул. У него мгновенно появилось непреодолимое желание раствориться в воздухе, как это не раз делал его бенефактор при встрече с этой старой бестией. Но инстинкт воина подсказывал, что отступать было поздно и ему ничего не оставалось, кроме как принять вызов.

-- Глафира Марковна! - широко улыбнулся Соломон Борисович. - Какими судьбами? Неужто нездоровится?

-- Ой, Соломоша...

Внутренний диалог Соломона Борисовича взвизгнул от восторга: клюнула! И на брухо бывает проруха!

Опасность расспросов миновала и теперь "тетя Глаша" была занята как минимум часа на полтора распеванием частушек о своих болячках. Соломон Борисович расплылся в блаженной улыбке, оперся на стойку и расслабился. Картина мира начала медленно растворяться, глаза теряли фиксацию оболочек предметов. Тем не менее он продолжал кивать и в такт поддакивать самой болтливой ведьме во всей Одессе.

И вдруг - сатори! - его осенило: он понял, что он спит!

-- Так я же сплю! - раздался незнакомый голос у него в голове.

Голос, не смотря на всю его незнакомость, без всякого сомнения, принадлежал Шольму.

-- Ну ни фига себе! Так я же спал все время! - не унимался голос.

Соломон Борисович начал осторожно изучать своего собеседника.

-- Ты кто? - поинтересовался он.

-- Я? Я - это ты. Не больше и не меньше. Точнее сказать, ты - это я...

Дальше голос потерялся за поплывшими перед глазами картинками сна. Очнувшись, он отметил, что стоит все в той же очереди с открытым от изумления ртом.

-- Вот и я удивилась - продолжала стрекотать Глафира Марковна. -- Зачем сенодексин (*прим. автора - слабительное средство) при мигрени? А он и отвечает: мозги сильно засраны, вот их и пучит...

-- А ведь я действительно сплю. - подумал Соломон Борисович. - Причем когда я думаю, что я бодрствую, я сплю еще крепче, чем когда считаю себя спящим.

Одесса начала примерять темно-серый вечерний халатик сумерек. С пухлым пакетом в правой руке в знакомом тихом дворике появился Соломон Борисович. Перед ним предстала следующая картина: еще недавно отличавшийся острой формой радикулита, больной Зельберман прыгал в "классики" посреди двора.

-- Опять дурят нашего брата, -- подумал Соломон и приготовился к очередной подлости со стороны учителя.

-- О! Соломоша! - лицо Аарона Моисеевича озарила улыбка.

-- Рад видеть вас в добром здравии, -- улыбнулся в ответ Шольм.

-- Спасибо на добром слове. Я вот тут хлам всякий по углам насобирал. - Нагваль кивнул в сторону стоящего на земле мешка. - Помоги до мусорника донести.

Соломон Борисович кряхтя взвалил мешок на плечи. Несмотря на относительно небольшие размеры, он оказался невероятно тяжелым. После продолжительной борьбы с третьей попытки вес все же был взят и зафиксирован.

Дойдя до мусорника, Нагваль остановился.

-- Подпрыгни.

-- Что? - в недоумении переспросил Соломон.

-- Подпрыгни. - повторил наставник.

Соломон Борисович сделал жалкую попытку оторваться от земли. Получилось отвратительно.

-- А теперь можешь сбросить балласт и попробовать еще раз.

Мешок со звоном упал на асфальт. Испытав невероятное облегчение, тело Соломона Борисовича легко и весело запрыгало. Аарон Моисеевич толкнул ногой мешок. Из него высыпались пара гирь, старые гантели, два дореволюционных утюга и прочий металлолом.

-- Что это? - спросил Соломон.

-- Твоя жизнь. - беззаботно ответил Аарон Моисеевич. - Теперь тебе ясно зачем нужно стирание истории, перепросмотр и прочая безупречность?

Соломон Борисович глухо угукнул. Он хотел было еще что-то добавить, но Нагваль прервал его коротким жестом.

-- Идем лучше чай пить, -- и Аарон Моисеевич заговорнически кивну в сторону пухлого пакета.